Это было самое модное убийство сезона. Все долго ходили под впечатлением, пока не перестали. Вспоминаю с нежностью. И все из-за светленькой. Я ботинки редко чищу, но тут почистил. Жена спросила угрюмо, как бы в шутку: на свидание, что ли? Со смешком отвечал: как сказать, как сказать, как сказать.
- Ты же ее мало знал.
- Ну и что?
Смотрела недоверчиво, с осуждением.
- Майонез купи на обратном пути.
Обрадованно заверил:
- Куплю!
Взволнованный, весь в предвкушении, вылетел из дому.
Осень!
Первоначальный замысел мелькнул год назад, такой же солнечной осенью, во внутреннем дворике института Склифосовского, у дверей невзрачного морга. Жду выноса тела одной старушки. Вдруг двери раскрылись, и их понесли: мужчин, женщин, детей - до (...)! Букеты цветов, кутерьма, катафалки. Тут почти все - неожиданно: отравления, наезды, стечение обстоятельств... И непривычно много молодых, не то что на кладбищах. У меня даже глаза разбежались, про старушку забыл, стою, потрясенный мощным вихрем людских эмоций.
И я стал наведываться в этот дворик, по утрам, к часу всеобщей раздачи, меня все больше манило туда - я стою с непокрытой головой, остатки некогда пышной копны полощет сентябрьский, октябрьский, ноябрьский ветер, повалил снег, я поднял воротник, цветов поуменьшилось, менялись погодные декорации, люди падали с обледенелых ступенек, невесты в черном целовали взасос мужские трупы, иной раз поднималась запретная вонь, было много и живого,неподдельного формализма - украдкой, не доверяя никому своей тайны, я бегал сюда, как будто на репетиции, с нарастающей частотой, страшась разоблачения, и - насыщался.
Здесь всем чужой, я стал совершенно свой, освоился до такой степени, что мог считывать с лиц покойных все подробности их разнородных мучений, - и это чтение перешло в страсть. Я понимал, что захожу в запретную зону, в зону каких-то нечеловеческих завихрений, перерождаюсь, что это опасно для жизни, но сладить со страстью не было сил.
Последствия не заставили себя ждать. Мир раскололся, и листья осыпались. Слова распадались на отдельные буковки, буковки превращались в бессмысленные значки, выстроенные в армейские шеренги, они куда-то маршировали, маршировали вдоль по вымершему бульвару, потом сворачивали за угол. Жена прокричала со злобной претензией: почему мы перестали ходить в кино? Что мог я ответить? Купил билеты. Показывали что-то тяжелое, густое, про войну. В середине я неожиданно для себя залился смехом. Кто-то сзади хватил меня кулаком по спине. Мы поспешно покинули душный зал. В растерянности остановились перед афишей.
- Что с тобой?
Я пожал плечами.
- Переутомился.
Жена, конечно, решила, что я ей изменяю. Не сплю с ней. И как все они говорят в таких случаях:
- У тебя кто-то есть?
Я ответил ей странно, вопросом на вопрос:
- Ты думаешь, любовь побеждает смерть?
Ни слова не говоря, она разрыдалась. Решила, видимо, что издеваюсь. И в самом деле: глупость сказал. Хватит! Целую неделю не ходил. Крепился, крпился, а потом снова зачастил, как миленький. Тянуло только туда. При чем тут были эти красивые сталинские слова? Я принадлежал к поколению, которое до сих пор к грузину относится неравнодушно. Но чем больше ходил я во дворик, тем больше понимал, что все мы - не правы. И дело не в Сталине, а в жизненной установке. Ведь что я из дворика вынес? Только идиот может подумать, что я оттуда выносил кладбищенские, упаднические настроения. Меня охватила страсть, а не тоска. Я постигал всепроникающий, организационный дар смерти, я научился, подняв воротник, ценить высокую чистоту жанра. Я оценил там, во дворике, недосягаемый образец сталинского чувства юмора. Но - к черту подробности, хотя они наводили меня на мысль. Она начинала во мне шевелиться - но вырисовывалась пока что смутно.
А она думала, изводясь, что я ее не трахаю потому, что изменяю, а я не изменял, я изменялся, я даже, может быть, преображался. А она, глупая, совсем извелась.
Ясность пришла позже, весной, одно завихрение сошлось с другим - и тут действительно сильно завьюжило.
Весной Змееед надумал жениться. Это такая кличка - Змееед, собственно, он - единственный друг. А кличка такая не потому, что он - говно, а просто еше в институте, сто лет назад, он открыл самое короткое слово с тремя "е"... Это даже мило - змееед; меня в школе, например, обезьяной дразнили, и я очень обижался - за строение черепа - страшно переживал, но потом это как-то само собой рассосалось. К тому же у меня всегда был успех среди женщин. Всегда! Итак, девытнадцатого апреля Змееед приглашает на свадьбу.
Свадьба скромная, в узкой комнате, но кормят вкусно и много вина. Среди гостей - та самая черненькая, полнозадая, с хрупкой шейкой, которую мы сегодня провожаем в последний путь. Нас посадили рядом. Она вся шипела и пенилась, она украдкой говорила всем гадости - от нее шел черный флюид. Я не сразу сообразил,
в чем тут дело, я помнил ее много пьющей и мало пьянеющей, я помнил ее замечательной хохотушкой, с бокалом белого вина, растрепанную, с красными губами, на коленях у Змеееда - в тот единственный вечер, совсем студентку, с подружкой, сидевшей на этом вот самом диване, -и вдруг воспоминания, как кишки из распоротого живота, повылезли наружу...
Забытая, вычеркнутая из жизни светловолосая подружка властно заявила о себе. Как мог я ее забыть? Все незамедлительно всплыло, и мне захотелось ее увидеть, вырвать, выковырять из провала памяти...
- А где, говорю, светленькая?
- Какая светленькая?
- Ну, эта, - говорю,- твоя подружка. Помнишь?
Молчит.
Я говорю:
- Дай мне ее телефон.
Молчит.
- Слушай, - говорю, - мне очень нужно: дай телефон. У меня к ней дело. Дай!
Она посмотрела на меня, поморщилась:
- Ради бога, - говорит, - (...) от меня.
- Смотри, - говорю с тяжелым взглядом, - пожалеешь!
- Испугал!
- Ну, как знаешь.
Не дала телефон.
Под конец напилась как свинья. Вот так-то, друг мой Змееед. Она мечтала выйти за тебя замуж, а ты соблазнился женой, сшитой из грубого, добротного сукна.
В Вешняках состоялось комсомольско-молодежное отпевание. Гроб с телом выставили посередине. Молодой, брызжущий здоровьем поп после литии говорил о связи науки с религией. Он говорил, что в бога полезно верить, особенно в такие минуты, как сейчас. Я не мог с ним не согласиться...
Шептались о подробностях. Я прислушался. Ее подстерегли и убили возле дачи, вечером, когда она шла в магазин. Затащили в кусты и зарезали зверски: несколько ударов в шею, в спину, живот. Муж - а она к тому времени уже вышла замуж назло Змеееду - ждал, ждал, не возвращается, пошел, увидел туфельку на дорожке. Видит - в кустах что-то белеет; бросился: она. Обмазавшись кровью, притащал на дачу; в ней еще что-то булькало; она была живуча как кошка. Побулькало и перестало. Сонная артерия перерезана. Тогда он схватил топор и - весь в крови - помчался на станцию. Там-то его и подобрала милиция, с топором. И посадили. И обвинили в убийстве. А кто ее муж? Да какой-то не то архитектор, не то еще кто, комплексушник и психопат, друг детства. Понятно.
Подходить было страшно. Мне казалось, она подмигнет. Пересилив себя, подошел. Лицо у нее было сильно изуродовано - даже я отшатнулся: глаз, видно, вытек, висок разбит, лицо синее, с порезами, кровоподтеки. Сопротивлялась, дрянь! Я быстро вышел во двор и закурил.
- Что это у тебя такой вид, будто ты кур воровал? - подошел ко мне Змееед.
А я и не знал, что у меня такой вид. Нужно быть повнимательнее.
- Почему ты решил про кур?
То есть даже оправдываюсь. Тут он сказал, что всех нас снимают скрытой камерой, что следствие ничего не выявило, что муж, конечно, мерзавец, но не виноват...
- Зачем же ее кремируют? - спросил я.
- Ксения Петровна отвезет ее прах в Гомель и там захоронит. Она же из Гомеля.
А я и не знал. А где отец? Отец не приехал. Он - алкоголик. Уже были обыски. Какая может быть у девушки тайна? А тут все полезло: она с какой-то сектой была связана, и даже валюта водилась, и что наркоманка она, (...), и антисоветчица.
- О, господи! - сказал я. Ей кто-то угрожал по телефону. Неизвестно кто. Она последнее время жила в полном страхе. Я был потрясен. Я ей по телефону не угрожал. Кто же ей, однако, угрожал по телефону? Следствие сейчас пытается выяснить. Идиоты! Пусть выясняют.
- Не понимаю, - сказал Змееед, - почему ее так мучили?
- Ну, знаешь, - хмыкнул я, - бывают маньяки.
- Нет, - сказал он, - это не маньяк. Маньяк бы изнасиловал.
- Разные бывают маньяки, - мягко возразил я.
- Судя по всему, он ударил ее чем-то тяжелым в низ живота. Скорее всего ногой. Она, бедняжка, обмочилась.
Я прикрыл глаза. Она думала... что я за телефоном подружки приехал. Я только усмехнулся.
- Может быть, потому и не изнасиловал, что обмочилась? - подумав, выдвинул я необоснованную гипотезу.
Змееед промолчал. И вдруг он мне заявляет, что вчера ночью вызывал ее дух. То есть, стало быть, спиритизм. И она приходит к нему на кухню. Я, огорошенный, смотрел на него. Я подозревал за ним мистические наклонности, но не знал, что - спирит.
- Зачем ты ее позвал? - спросил я с тревогой. - Чтобы узнать, кто убил? - Я сильно струсил, но старался не подать виду.
- Это точно была она, - деревянным голосом сказал Змееед. - Я сразу узнал ее интонации. Она сказала, причитая: "Ох я, корова, дала себя убить!" Я долго ждал, пока она перестанет охать. Потом я прямо ее спросил:
"Кто тебя убил?" Она ответила: "Один мужик". Я спросил: "Ты его знаешь?" Она сказала: "Да".
Машина вильнула в сторону, я с трудом справился с головокружением. Змееед продолжал:
- Тогда я спросил:" А я его знаю?" Она ответила: "Да". Тогда я спросил: "Кто он?" На это она сказала: "Не скажу..."
Уже на подьезде к загородному крематорию я сказал:
- Помнишь, в ту ночь... У нее подружка была.
Змееед не мог вспомнить. Он помнил, что кто-то был, какая-то подружка, но не помнил кто.
Я подумал, что, когда умру и мой дух будут вызывать на разговор, - не пойду. А потом подумал: это как на танцах. Одних приглашают, а они отказываются, а другие сидят и сохнут. И духи, наверное, сохнут, когда их не приглашают. Так что, может быть, и схожу.
В крематории было торжественно и не так тесно, как в церкви. Я занял наблюдательный пункт возле распорядительницы в синем костюмчике. Все стали прощаться. Одни целовали ее в лоб, другие просто постоят и проходят. Я тоже приблизился, постоял, посмотрел. Ну, прощай! До свидания! Раздались громкие, последние рыдания девушек, им вторили молодые люди, замаскированные следователи, музыканты и даже распорядительница с львиным лицом. Весь мир рыдал, сойдясь на мой спектакль. Страх быстро улетучился. Распорядительница вбила символический гвоздь и возвестила о смерти гражданки СССР. Гроб с грохотом полетел в преисподнюю крематория. Шторки зашторились.
С охапкой роз выхожу на простор, загроможденный сентябрьскими катафалками.
Светлая тень робко отделяется от автобуса
- Здравствуй, - слегка шепелявит она, мило волнуясь. - Это я. Поздравляю с премьерой.
- Как ты похорошела! - невольно вырывается у меня. Она, довольная, смеется.
Мы целуемся у всех на глазах. Плевать. Едем за город! Мы будем гулять по осеннему лесу, мы выйдем на берег Москвы-реки, мы сбросим одежды и, голые, задрав хвост, будем плескаться в студеной воде, мы далеко заплывем, мы разведем костер, мы будем пить водку... - И я стану наконец-то твоей. - Да, - говорю. - А зачем ты ее так сильно искалечил? - Не знаю, - говорю, - захотелось. - Она понимающе кивает головой. - А будешь еще убивать? - Откуда я знаю? - Смеюсь. - Поживем - увидим.
Мы несемся по окружной дороге. Шумят леса. И все хорошо. Сталин прав. Горький прав. Все мы правы. Человек звучит гордо. Любовь побеждает смерть.